|
2001
апрель
№4 (21)
|
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу,
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя.
Юрий Левитанский
|
 |
Украинские силуэты
 Литератор и публицист Михаил Хейфец в 1974 г. был приговорен к 6 годам лагерей и ссылок
за предисловие к «самиздатскому» пятитомнику своего товарища Иосифа Бродского. После конца ссылки он был выдворен из СССР. Жил в Израиле, работал в Иерусалимском университете.
Живя в Израиле, Михаил Хейфец узнает, что по «новому заходу» арестованы почти все его лагерные друзья — украинские и армянские национал-демократы. Василь Стус, о котором он пишет в публикуемом ниже очерке, окончив восьмилетний срок, вернулся к семье в Киев, вступил в Украинскую группу содействия выполнению Хельсинских соглашений и получил за это по «второму заходу» еще 15 лет. Чтобы помочь друзьям и привлечь внимание мировой общественности к узникам совести,
М. Хейфец пишет две новые книги — «Украинские силуэты» и «Военнопленный секретарь». Василь Стус через 6 лет умер в карцере Пермского спецполитлагеря 3 сентября 1985 г.
...Евреи, при всей их внешней отзывчивости на любую мировую идею, монологичный по характеру народ. Они обладают способностью настолько увлекаться созданным их воображением миром, собственными идеями и соображениями, что, случается, не замечают окружающих объектов и субъектов. Это свойство самопоглощенности собственным внутренним миром помогло, по-видимому, выстоять этому сгустку людей в виде особой, не сливающейся ни с кем общности на протяжении двух тысячелетий изгнания — ситуация, почти уникальная в человеческой истории! Но это же свойство национального характера, которое придавало ему такую мощную устойчивость, — когда беседуют, не слушая собеседника, когда общаются, а в то же время не замечают объекта общения, когда живут рядом, торгуют, здороваются, шутят с соседом и в то же время существуют на другой планете, в иной, непересекающейся с соседом плоскости жизни, — думается, это свойство, прежде остального, вызывало тот стержневой антисемитизм всех племен и народов, который тенью сопровождал еврейскую общину в любых ее странствиях.
Это лирическое отступление о евреях понадобилось мне вот зачем: как еврей я обладаю, естественно, качествами своего народа. И поэтому, ощущая на первых порах тонкую, но явственную ледяную корочку, которую проложил между нами Стус, я даже не задумывался над истинной причиной этой вежливой отстраненности. Предполагал, что аристократический холодок — либо обычная манера общения Василя, либо я сам чем-то ему неприятен.
И только во время разговора о статьях Померанца и Гуревича понял: Василь сторонился не меня лично, но опасался во мне универсалистского еврейского начала. Между таким началом и собой он положил невидимую, но непроницаемую стеночку. Не потому, что он — непременный, изначальный враг универсализма, он вовсе не национально-замкнутый, национально-ограниченный человек, но в наше время универсализм казался ему центральной опасностью, угрожавшей духовному существованию его народа. А евреи в его глазах были носителями универсализма — даже самые лучшие. Вот два его рассказа, запомнившиеся мне в лагере:
— Под следствием я сидел в одной камере с Семеном Глузманом. Совсем молодой психиатр, мальчик, с челкой и такими вот, — он показал, — пухлыми губами. Сделал блестящую экспертизу по Григоренко. Елена Боннер, когда его в первый раз увидела, не поверила, что это он: «Такой молодой, и сделал такую работу»... Получил 12 лет и удивленно говорил мне: «Ведь это почти столько, сколько существует мое сознание». Один из самых лучших людей, каких я встречал в жизни. И можешь представить мое самочувствие: отличный человек, диссидент, пошедший в тюрьму, родился и вырос в Киеве, жил у нас все годы, а в гебистской тюрьме я должен, — тут Василь приложил руку к левой груди, словно сердце прихватило. — разговаривать с ним по-русски...
Второй рассказ:
— Ты не встречал на зоне Бергера? Еврей, ленинградский поэт. Сел по делу кружка Брауна.
— Нет. Он еще до меня ушел на ссылку.
— Странный... В Израиль ехать отказывается. Я, мол, русский поэт, связанный с русским языком, русской культурой. В Израиле для меня все чужое. — Василь сделал длинную паузу. — Доказывает, доказывает... Не понимаю, зачем нужно логически обосновывать, любишь ты свою мать или нет.
И обрезал неприятный ему разговор о Бергере. Почему же Василь первоначально думал, что я принадлежу к людям, для которых любовь к матери есть предмет логических упражнений? Я думал об этом на зоне.
Мужественные и несокрушимые люди, украинцы все-таки были побежденными. Пусть временно, но пока торжествовали враги, «свиньи, задними ногами отпихивающие друг друга от кормушки», как выразился однажды Стус. Поражение в национальной битве создавало вокруг них поле трагедии, поле повышенной чувствительности ко всему, затрагивающему национальный нерв души. Мое спокойное отношение к собственным национальным делам воспринималось Стусом как равнодушие к ним и, следовательно, как духовная ущербность.
На самом деле все оказалось иным. Евреи в зоне просто чувствовали себя победителями. Военнопленными, захваченными армией, которая тем не менее уже потерпела поражение. Израиль не просто существовал (что само по себе тоже победа): что еще важнее для ощущений советского зэка-еврея, он каждый месяц бил и бил советскую империю. Конечно, не под дых — увы! —
а только щелкал ее по носу, но как это было приятно!
Это создавало в моей душе особую, непонятную Стусу настроенность национального спокойствия: мы, евреи, в это время старались не болеть национально. На глазах исчезала (по-разному у разных людей, конечно) привычная со сталинских времен, напряженная подозрительность к «чужакам», нервная уязвимость к каждому упреку, критическому замечанию. Конечно, это шел процесс, а результат еще смутно обозначался, но общее его направление было бесспорно ясным.
И напротив, у побежденных украинцев национальная боль становилась
центром мироощущения. И потому, пожалуй, вплоть до этапа на 19-ю зону
в августе 1976 года, я, человек вовсе не склонный подчеркивать свое еврейство и рассуждающий об Израиле с педалированной объективностью, казался Василю Стусу товарищем по страданиям, по борьбе, но не по душе.
Так мне, во всяком случае, казалось.
Михаил Хейфец, Израиль
|
|
|
|
