|
2000
август
№11 (15)
|
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу,
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя.
Юрий Левитанский
|
 |
Память и памятники
Я свое дело сделал ...
Эти воспоминания принес в областной комитет «Дробицкий Яр» Альфред Каган
в ноябре 1998 года перед отъездом из Харькова на постоянное место жительства
в Израиль. Материал не утратил своей актуальности и сейчас
Альфред Каган (с мегафоном)
в Дробицком Яре
В 1950 году правую ногу ему очень высоко ампутировали, а левая была только на капиллярном кровообращении. Как практически безногий человек, он стал ездить на трехколесной рычажной инвалидной коляске, довольно удобной на ровном асфальте, но совершенно непригодной для пересеченной местности.
Примерно в 1954 г., летом, отец взял меня с собой, не объяснив поначалу даже, куда именно. Мы легко добрались по Чугуевскому шоссе до городской границы, продвинулись чуть дальше, и отец с левой стороны шоссе разглядел маленькую ржавую табличку на столбике высотой сантиметров 40. На табличке было что-то написано о жертвах фашистских оккупантов и нацарапано слово «жиды». Мы свернули с шоссе и двинулись по узкой тропинке по краю глубокого оврага. Тут-то я и пригодился отцу. Коляска на тропинке не помещалась, кое-где опасно накренялась. С очень большим трудом мы добрались до места захоронения.
От глубокого яра под прямым углом отходило широкое и недлинное боковое ответвление с крутыми краями, но дно было не узкое и не очень глубокое, а какое-то неровное, постепенно спускающееся ко дну большого оврага. Была здесь такая же табличка, как и возле шоссе.
Кроме отца и меня, там собралось человек пять, о чем-то говорили, плакали. Потом один мужчина прочитал поминальную молитву (я впервые услышал иврит). Я не хочу хвастаться, что все хорошо помню, к тому же мало что понимал. Конечно, впечатление было ужасным. Я понимал, что у меня под ногами тысячи убитых людей. Я представлял на краях впадины пулеметы и фашистов. Но я совершенно не понимал, зачем отец, измотанный, как и я, дорогой, на протезе и полумертвой ноге, доковылял до дна большого оврага. Там виднелся какой-то мусор (так мне, близорукому, показалось). Отец вернулся
к коляске, мы продвинулись еще метров на 70, там было еще одно такое же неглубокое ответвление большого оврага. Отец объяснил мне, что это второе захоронение; первое — палачи посчитали заполненным и здесь добивали последних.
Потом, уже дома, отец что-то долго говорил маме на идиш, писал куда-то письма, получал какие-то официальные ответы. Оказалось, что захоронение находится за городской чертой, поэтому городские власти отстранились. «Мусор», который я видел издали, на самом деле был краем огромной могилы, размытым дождями. Туда приезжали какие-то комиссии, и каждый раз туда ездил отец (как он добирался на коляске без меня, ума не приложу). Смутно помню его рассказ о какой-то комиссии (из санэпидемстанции, кажется), которая наблюдала, что собака роется в размытой выемке на могиле.
Отец не ввязывал никого в эти дела, ездил сам, с кем-то ссорился, на кого-то жаловался. Это длилось, по-моему, больше года. Помню, какое-то мрачное, но терпеливое молчание матери. Помню чувство страха. Отец уговорил знако-
мого еврея, чтобы тот узнал у своей
сестры, живущей в Киеве, в каком состоянии находится Бабий Яр. Сестра
испугалась, ответила брату, что только идиот может спрашивать об этом в письме. (Лет через 8 отцу «ответил» поэт Е.Евтушенко: «Над Бабьим Яром памятника нет...»). Помню, как на улице какой-то еврей наклоняется к отцу в коляске, шепотом спрашивает, что удалось сделать на могиле, а потом торопливо уходит.
Я не осуждаю этих людей. И тех, кто этим совсем не интересовался. Я думаю об отце, очень больном человеке, который взвалил эту заботу на себя.
А страх был достаточно обоснованным. Отца вызвали в горисполком, в особый отдел, и какой-то начальник (фамилии и должности отец не называл) орал на отца, называл антисоветчиком, врагом, обвинил в подрывной деятельности, грозил «улицей Чернышевского» (там находилось здание КГБ. — ред.). Отец отреагировал быстро, для начальника кабинета явно неожиданно. Он
ответил криком на крик, угрозами на угрозы, даже инвалидной палкой замахивался. Не думаю, что это было от безоглядной смелости, скорее от отчаяния, но чиновник тон переменил, обещал разобраться.
Александр (Зусман) Каган с внуком
Отец вернулся домой не победителем. Но и не сдался. Написал сразу же очередное письмо — председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Ворошилову. Пришел ответ из канцелярии Президиума с очередным «разобраться». И это не было победой. Власти прислали двух женщин с лопатами. Отец снова кому-то писал, куда-то звонил. И наконец, прислали бульдозер! И несколько дней бульдозерщик — отличный парень, по словам отца — под руководством отца же и по своему пониманию задачи глубокой осенью работал на захоронении.
Мы радовались за отца, видели его волнение, но я не вполне понимал, чем он так взволнован. Потом была установка памятника, отец говорил о каком-то жулике с городского кладбища, установившем старый памятник. Его попросили составить текст надписи. По-моему, он повторил текст таблички. Вообще
к самому памятнику он отнесся довольно спокойно, сказал только:
— Я свое дело сделал. Главное — шесть метров земли сверху.
Про эти «шесть метров земли» он несколько раз повторял, я это запомнил, хотя и не понимал, почему это так важно.
Через год или два отец попросил меня туда сходить, посмотреть на могилу.
Я сходил. Маленький железный памятник. Вокруг железная оградка. Ровная поверхность — следа нет от тех полузасыпанных отрогов. Много молодых деревьев.
Лет через пять я еще раз побывал там. Железный памятник с оградкой кто-то заменил каменным. Разрослись деревья.
Я рассказал об этом отцу, он даже засомневался, не напутал ли я. Ведь железный был памятник.
Где-то в 80-х годах я прочитал поэму А.Вознесенского «Ров» о мародерстве на месте расстрелов крымских евреев под Симферополем. И только тогда я начал понимать, чего добился отец. Шестиметровый слой земли превратил место казни в захоронение тысяч людей. По тем временам и по физическим его возможностям, наверное, это был подвиг.
В начале перестройки о Дробицком яре заговорили в прессе. Где-то написали о неизвестно кем и когда поставленном памятнике. Отец решил рассказать, что он знал о послевоенной судьбе захоронения. Результат был неожиданным. Самые разные люди, много людей, свидетельствовали ему свое уважение и признание. Среди них были те, кто занялся судьбой Дробицкого яра, и те, чьи близкие там покоятся, и те, немногие, кто спасся. Об отце писали в газетах и книгах, сделали передачу по телевидению. Еще важнее было личное внимание к очень пожилому человеку. Я до сих пор благодарен Михаилу Зиновьевичу Кагану (нашему однофамильцу), который навещал отца в последние годы его жизни (М.З. Каган — зам. председателя областного комитета «Дробицкий Яр» — ред.).
До самой смерти в 1992 году отец
сохранял ясный ум и память. В своем
рассказе он допустил, по-моему, только две неточности. Впервые он услышал об ужасном состоянии могилы не от
меня, а от моего старшего брата. И в первый раз он добирался туда не на
мотоколяске, а на ручной. Уж за это я ручаюсь.
Отец ясно понимал, что происходит вокруг проблемы Дробицкого Яра. Радовался, что туда проложили дорогу. Быстро охладел к проекту «большого» мемориала. Раньше многих понял, что средства, собранные на мемориал, обесценятся. С большим уважением отнесся к практическим действиям Л.П. Леонидова.
Пока отец был жив, я старался помочь ему бывать на разных мероприятиях, связанных с Дробицким яром.
После его смерти в работе областного комитета «Дробицкий Яр» принимал
участие, к сожалению, редко.
Позволю себе записать здесь то, что я узнал из устных рассказов разных людей в разное время, и то, что, кажется, нигде еще не записано:
1. Место казни фашистские палачи выбрали там, где до войны было стрельбище ближайшего военного городка «Военведа». Бабий яр в Киеве тоже начинался со стрельбища возле военного городка с таким же названием. Похоже, что в Харькове действовали киевские палачи.
2. Название «Дробицкий яр», видимо, впервые появилось в материалах комиссии 1943 года. В картографических документах В.С. Гендлер, составитель
топографической карты Харькова, его не нашел, но после беседы со мной обозначил его на втором издании карты явочным порядком.
3. Населенный пункт, ближайший
к захоронению во время войны, — поселок Малая Рогань. Его жители знали больше других о судьбе захоронения
и подозревали некоторых своих земляков в мародерстве. Сейчас ближайший пункт с севера — поселок Затишье, но это послевоенный поселок, а жилой массив «Горизонт» построен за последние 15 лет еще ближе.
4. Рельеф местности после земляных работ в 50-х годах, по моим наблюдениям, сильно изменился. Ели смотреть на памятник, то слева появилось ответвление главного оврага, которого раньше не было. Справа, там, где было второе захоронение, наоборот, все сгладилось, очевидно, при закладке яблоневого сада. Начало строительства мемориала тоже внесло коррективы в рельеф. Изменение рельефа продолжается.
В заключение хочу сказать слова благодарности людям, которые в это тяжелое время не оставляют Дробицкий яр без внимания. Памятный знак по дороге в Чугуев при въезде в Дробицкий яр, гранитный обелиск на месте захоронения — это на века. Стена скорби на месте гетто, камень-обелиск в честь Праведников мира это уникально и созвучно идее мира на земле и сосуществования всех народов.
Альфред Каган
|
|
|
|
